Между ритуалом и искусством: Анатолий Осмоловский и Евгений Антуфьев о работе с материалом

Без названия, из проекта «Семь подземных королей или краткая история тени», 2015

Без названия, из проекта «Семь подземных королей или краткая история тени», 2015

В рамках параллельной программы 6-й Московской биеннале современного искусства 19 сентября в галерее Regina открывается выставка Евгения Антуфьева «Семь подземных королей или краткая история тени». Публикуем расшифровку разговора Анатолия Осмоловского и Евгения Антуфьева — о работе с материалом, амбивалентных образах и постоянном обновлении художника. Полный текст интервью доступен в каталоге выставки.


Анатолий Осмоловский: Во-первых, мне очень понравилась экспозиция, которая была в кинотеатре «Ударник». Она называлась как-то сложно, из перечислений.

Евгений Антуфьев: Там была только часть выставки. Она называлась «Двенадцать, дерево, дельфин, нож, чаша, маска, кристалл, кость и мрамор: слияние. Исследование материалов».

Осмоловский: Вы здорово работаете, сейчас сложно работать с изысканными материалами. Эта такая модернистская традиция: работать с материалом, искать, находить его. Вам это удается. Этот вектор очень важен, потому что связан с аналитическим усилием. Та экспозиция мне показалась чрезвычайно современной. Современность в вашей ситуации обладает значительным элементом нейтральности. Работы политически нейтральны. Именно политически. Они у вас сильно связаны с какими-то снами. И вот эти скульптуры — это тоже видения кошмарных снов? Это не значит, что они не гармоничны. Кошмар тоже может быть привлекательным. В фильмах ужасов — привлекательный вполне.

Антуфьев: При желании можно испугаться чего угодно, точно так же как и найти красоту. А это выставка о форме, причем мерцающей, неясной. И при желании там можно увидеть отсылки практически ко всем периодам искусства древнего мира. А страхов там нет, хотя, конечно, все архаическое искусство довольно пугающее само по себе. Эта выставка о теле и его бесконечных трансформациях. О материале, о форме.

Осмоловский: Но вот эти ваши новые скульптуры любой православный неофит обвинит в демонизме, сатанизме и в чем угодно. Это же лики демонов. Мне больше всего нравится скульптура с лицом в лице. Его можно назвать домовым или лесовиком.

Основная проблема в том, что мне больше хочется смотреть на этот кусок янтаря и прикасаться к нему, а не обрабатывать.

Антуфьев: В России есть прекрасная традиция лесной поделки. Той, на которой мы все воспитаны. Все эти чудовищные скульптуры у подъездов, в парках, невероятно уродливые — но при этом в них заложена русская пластическая традиция. У Эрзи, Коненкова, у многих художника левого МОСХа. Удивительно, но эта пластика снова становится актуальной. Но меня в этих художниках пугает ограниченность. Художник сначала находит прием, он превращается в манеру, а манера, как правило, ведет к деградации. Это путь, который прошли все художники типа Эрнста Неизвестного, Сидура.

Вот вы, например, не заперты в материале. Можете с легкостью переходить от материала к материалу, от метода к методу, от приема к приему. Это то, что в вас нравится, для меня нет ничего более скучного, чем один прием, одна манера.

Осмоловский: Здесь вам любой западный галерист может сказать: не нашли свою манеру, значит, вы все еще ее ищете.

Антуфьев: Вы чувствуетесь за всеми своими работами. Это одна линия. Пусть это фигуративные хлеба, которые не так уж и фигуративны, как может показаться. Или ранние работы. Проблема же художников левого МОСХа, при всей внутренней мощи, в том, что они големы, которые поместили свое сознание в материал (довольно полезная ментальная операция), но оказались в ловушке. Они заперты в материале.

Эрнст Неизвестный, «Маска скорби»

Эрнст Неизвестный, «Маска скорби»

Осмоловский: Вы имеете в виду кого-то конкретно? Если это не секрет.

Антуфьев: Да всех.

Осмоловский: Подождите, у нас, когда я начинал во время перестройки, под левым МОСХом подразумевалась группа людей, конкретных живописцев. Почему они называли себя левым — трудно себе представить, потому что «левый» — это скорее политическая характеристика. Но в данном случае имелось в виду, что они не ортодоксы. Они пытались экспериментировать.

Антуфьев: В какой-то момент это был советский авангард. Мой самый любимый художник на данный момент — Эрнст Неизвестный. Это природная непознаваемая мощь. Сейчас в блогах, особенно зарубежных, часто вижу его работы. Ключевая для меня — это «Маска скорби». Эта скульптура в Магадане — абсолютное безумие: гигантское лицо, в одном глазу — комната узников, стоит на горе, продуваемой всеми ветрами. Причем у него же была идея треугольника страдания: в определенных точках России поставить этих своих безумных големов, стражей, чтобы они как-то осветили все это своей мощью. Сидур туда же. Ну и сотни неизвестных, забытых. Надо больше изучать их, но не хватает времени.

Без названия, из проекта «Семь подземных королей или краткая история тени», 2015

Без названия, из проекта «Семь подземных королей или краткая история тени», 2015

Одно время я считал, что моя художественная стратегия — стать Кабаковым, но сейчас я понимаю, что мне Зураб Церетели ближе. Без всяких шуток, кстати. Конечно, в этом есть какая-то доля иронии, но вы же были наверняка в его музее на Пречистенке? Это же храм искусства. Зал яблоко: с барельефами, с огромным императором, Пушкиным, Высоцким, из спины которого растут купола. Играет какая-то космическая музыка. Вот кто создал что-то более тотальное? Причем постоянно действующее. А хрустальная часовня?

Осмоловский: Да, в этом смысле Зураб, конечно, совершенно фантастический российский феномен. Я бы его назвал воплощением избыточности. Это чистый избыток. Или можно так же употребить метафору Сорокина — голубое сало. И вот это сало нарастает. У Сорокина оно с какими-то позитивными характеристиками, а у Церетели — сало Российского государства. Российское государство с какого-то момента начало очень много жрать. И вот оно жрет-жрет-жрет, и у него вырастает кусок сала — это и есть работы Зураба Церетели.

Антуфьев: Ну, знаете, это как-то сомнительно звучит, притом что он, правда, большой художник и феномен нашего времени.

Осмоловский: Нет, я не пытаюсь кого-то оскорбить. Украинцы, например, любят сало, едят его и так далее.

Антуфьев: То есть вы хотите сказать, что Зураб Константинович — это симптом богатства получается?

Осмоловский: Да. Это характеристика богатства. Характеристика того качества богатства, когда эти скульптуры и возникали. Вот скажите, если говорить про ваши скульптуры, которые сейчас будут выставлены. Вы их сравниваете с детскими скульптурами, для площадок и так далее. Но с другой стороны, если поставить такую скульптуру на детскую площадку — туда ребенка будет привести проблематично. Ребенок ведь испугается.

Скульптура на детской площадке, автор неизвестен.

Скульптура на детской площадке, автор неизвестен.

Антуфьев: Возле моего дома были какие-то безумные старички-лесовички, какие-то демоны, головы из пенька, обезьяны с лапами-сучьями, русалки-тотемы. Никогда с ними не играл и не видел, чтобы кто-то играл. Это довольно зловещие вещи. Детям это все совершенно безразлично, они боятся каких-то странных вещей, которых мы никогда не догадались бы бояться. Больше всего они любят и боятся неопределенного: тени, которые еще не сформировались. Шорохи. Я всегда спал под одеялом с головой и это была идеальная защита от всего, что шуршало и трепетало за окном. Хотя я не смог бы сформулировать, что это, не смог бы это нарисовать.

Осмоловский: Выходит, это абсолютно обособленная субкультура получается, причем совершенно неисследованная.

Антуфьев: Это да. Если возвращаться к вашим работам, то ваша серия «Хлеба» — это что-то из детства. Пытаешься заснуть, вглядываешься в обои, ковры, и внезапно все это в галлюцинозе превращается в какие-то лица, фигуры. И несмотря на то, что это орнамент, там есть, как бы это сказать…

Осмоловский: Антропоморфность.

Антуфьев: Да. Абсолютно антропоморфные черты. Мне очень нравится название серии, оно открыто для интерпретации и все равно это некая ритуальность, подношение чему-то.

Осмоловский: В то время я интересовался различными предметами, которые мы не замечаем. Я хотел создать неопознанный объект. Но проблема в том, что традиционный неопознанный объект в современном искусстве — это некое осциллирование, от слова осциллограф. Что-то между мусором и искусством. И я подумал, что хорошо было бы создать неопознанный объект, между искусством и ритуальным, религиозным объектом. То есть непонятно: или это объект искусства, или религиозный объект какой-то секты. И в этом смысле ваши работы, которые вы сейчас делаете, они тоже зависают между ритуальным и художественным.

Антуфьев: Мне нравится, когда выставка превращается в какой-то археологический объект, когда ты смотришь и пытаешься понять, зачем это. Пытаешься расшифровать знаки. Выступаешь в роли археолога. Большинство этнографических и археологических записей основаны на каких-то сплошных допущениях. Представляю, как они входили в египетские гробницы, насколько чуждыми они казались. Образы, которые сложно с ходу атрибутировать, самые интересные.

Без названия, из проекта «Семь подземных королей или краткая история тени», 2015

Без названия, из проекта «Семь подземных королей или краткая история тени», 2015

Мне бы очень хотелось узнать про ваше отношение к материалу. Я иногда чувствую себя попавшим в большую зависимость. Я очень долго работал с тканью, и в какой-то момент ты чувствуешь, что превращаешься в придаток. У материала абсолютно конечные пластические свойства. Материал — это ловушка. И мне поэтому интересно, почему вы выбрали именно дерево? Насколько я помню, хлеба сканировались, обрабатывались на компьютере, а потом лазером переносились на дерево. То есть, это мог быть и метал, и мрамор, но вы выбрали дерево.

Осмоловский: Дерево здесь вполне оправдано. Они были сделаны не лазером, я использовал фрезерный станок с числовым программным управлением. Когда я придумал этот проект с хлебами — я не мог его реализовать очень долго. Экспериментировал разными способами: травлением, заказывал дереворезам — никто ничего не мог сделать. Очень сложно повторить фактуру хлеба. Полтора года я был очень обескуражен — ничего не получалось. Даже купил аппаратуру, решил, сам попробую сделать — но все равно ничего не получалось. А потом случайным образом я познакомился с владельцем дереворезной мастерской в Питере, и у него как раз были новые станки с числовым программным управлением. Не знаю, как сейчас, но в то время это была единственная мастерская, которая могла это сделать, потому что это была совсем новая технология, которую в России никто не использовал.

Образы, которые сложно с ходу атрибутировать, самые интересные.

Антуфьев: Ну вот художники любят тратить деньги ни на что. На какие-то редкие ценности, которые никому кроме них не нужны. У меня до сих пор стоит дома коробка с галиумом за сто пятьдесят тысяч, из которого я даже ничего не отлил, какие-то редкие кости, коробка с метеоритным железом.

Осмоловский: Такие объекты чрезвычайно важны для вдохновения, само их присутствие в мастерской мистическим образом создает атмосферу, наталкивает на открытия. А если материал редкий или странный, то он и результат такой дает. В этом смысле, я совершенно с вами согласен. Всегда читаю ваши посты в фэйсбуке, когда вы пишите про янтарь, например. И все это очень четко понимаю, хотя не каждый, наверно, врубается, почему это вас интересует. Я вот после хлебов всякими технологиями стал интересоваться.

Антуфьев: Да, найти вдохновляющий материал очень важно. Для меня таким материалом на этой выставке стал янтарь. Это была настоящая мания, я помню он мне даже снился. Если вдуматься, то поверить в его существование невозможно. Возбуждает его возраст — около 50 миллионов лет. Это совершенно невероятные цифры. Самой старой деревянной скульптуре десять тысяч лет. А тут — пятьдесят миллионов. Это просто сгустившаяся вечность. То есть этот кусок янтаря уже существовал, когда рушился Вавилон, римляне строили дороги, а скифы ковали медные чаши. Основная проблема в том, что мне больше хочется на него смотреть и прикасаться, а не обрабатывать. Огромное количество раз пробовал подступиться, и каждый раз все заканчивалось тем, что я просто часами смотрел сквозь него на свет.

Осмоловский: Хотел еще насчет ваших скульптур поговорить. Мне больше всего понравился человек «лицо в лице». Мне кажется, вам удается следующее. Многие объекты, не все, конечно, но многие, страшны своей непонятностью. То есть фигура с клыками — тут понятно все, что в ней изначально заложено. Клык — это острая вещь, изначально направленная на некий ущерб противнику. Здесь все очевидно и ясно. А вот тот лесовичок, у которого лицо в лице, он странный и непонятный, то ли добрый, то ли злой — в нем присутствует амбивалентность. И четко возникают ассоциации с сериалом «Твин Пикс». Мне всегда нравился фильм «Сквозь огонь иди со мной», снятый на основе этого сериала. Это фильм ужасов, в котором нет стандартных ужасов, когда мертвые мертвецы бегают, кровь льется… Этот сериал страшен именно своей странностью: женщина, которая ходит с поленом, карлик, который танцует непонятный твист на странном полу и так далее.

Без названия, из проекта «Семь подземных королей или краткая история тени», 2015

Без названия, из проекта «Семь подземных королей или краткая история тени», 2015

И мне кажется, что этот ужас в странности. И эта амбивалентность в вашем лесовике — эта та самая нейтральность, которая является приметой нашего времени. Мне представляется, что наше время обладает политической андрогинностью, в том смысле, что оно бесполо в политическом смысле слова (это метафора, понятно). Исчезли традиционные для ХХ века разделения на правых и левых. Это не значит, что нет правых и левых, они есть, пишут свои статьи, тусуются. Но эта деятельность абсолютно механистична, и она представляет из себя того самого голема, о котором вы говорили с самого начала, он движется абсолютно механизировано. Почему я, собственно, и сделал бабу, состоящую из частей, она тоже чистый голем. И в ваших работах тоже это ощущается. То же касается ваших баб. Как они называются? Тувинские бабы?

Антуфьев: Скифские.

Осмоловский: В них все это ощущается, они тоже големы того времени.

Антуфьев: Которые пережили свое время. Все стало прахом…

Осмоловский: А они остались, да. И в этом смысле, я совершенно понимаю ваше желание зависнуть между ритуальным объектом и объектом искусства и сделать неопознанный объект. И я считаю, что это должна быть хорошая выставка, но не будем заранее говорить об этом. А вы собираетесь еще какие-то материалы интегрировать?

Антуфьев: На выставке будет дерево, ткань, керамика, бронза, латунь, воск, медь и янтарь, конечно. Уже в самом этом перечислении создается абсолютно понятная линия. Это архаичные материалы, с которыми человек стал работать в первую очередь.

Осмоловский: Да, и янтарь же был во времена Римской империи важным объектом, дорогим.

Антуфьев: Да, потому что тогда не было полимеров. Это был совершенно уникальный материал. Сейчас это немного забыто, потому что в Советском Союзе это был дешевый материал, все пенсионерки носили бусы из янтаря. Причем оказалось, что это какой-то нереально дорогой материал. Некоторые сорта янтаря на мировом рынке сегодня стоят дороже золота. Мелкий янтарь не стоит ничего, а вот чем кусок крупнее — тем дороже. К счастью, выставку поддержал Калининградский янтарный комбинат.

Осмоловский: Серьезно?

Антуфьев: Да. Большинство того, что продается — это эпоксидка. Зачастую даже специалисты не всегда могут отличить настоящий янтарь от не янтаря. При том, что в России — девяносто процентов запасов всего янтаря.

Осмоловский: А не в Прибалтике разве?

Антуфьев: Нет! Литва, Латвия пользуются запасами Калининграда. В Калининградской области — 90% мировых запасов янтаря. Во многом он стал таким дорогим из–за китайцев. В их культуре он считается магическим материалом, и они скупают его просто тоннами. Я когда пытался купить, мне сказали, что мы можем предложить вам от 100 килограммов. И предлагали сразу доставить в Китай. Но это, правда, магический материал. Я бы с удовольствием купил 100 килограммов. И хранил бы их вместе со скульптурами, никому не показывая, выставлять уже не хочется.

Сергей Коненков, «Иоганн Себастьян Бах», 1910

Сергей Коненков, «Иоганн Себастьян Бах», 1910

Осмоловский: Почему?

Антуфьев: Почти год провожу каждый день в мастерской, набитой деревянными скульптурами и янтарем. Мой собственный подземный храм. C некоторым опасением представляю, что там появятся зрители. Ну и выставка мне уже кажется идеальной, и, будь моя воля, я бы ее смонтировал где-то в подземелье и зацементировал вход, чтобы туда никто не смог попасть. Прекрасно понимаю древних строителей гробниц. Добавить в эти работы уже нечего.

Осмоловский: Я тоже не люблю повторять некоторые работы. К отдельным старым работам отношусь с некоторым отвращением, на них есть спрос и они уже настолько мне осточертели, что я уже не знаю, как вывернуться, чтобы сделать их оригинальными.

Антуфьев: Это как раз то, о чем мы говорили, да. Художник, который в какой-то момент не начинает с отвращением относиться к каким-то из своих работ, застыл на месте. Это как змеиная кожа, змея же в какой-то момент линяет, чтобы стать больше и лучше. И работы для художника, мне кажется, вот такая сброшенная кожа.



Выставка «Семь подземных королей или краткая история тени»
Художник: Евгений Антуфьев
Куратор: Мария Крамар
Место проведения: Галерея Regina
Адрес: 4-й Сыромятнический переулок, 1
Даты проведения: 19 сентября — 21 ноября 2015