Ева Эпнере — латышская художница, которая работает с фото, видео и инсталляциями, обращаясь к сюжетам из латышской действительности. В рамках 6-й Московской биеннале Эпнере представила свой фильм «Отречение» (Renunciation), уже показанный в латышском павильоне «Орнаментализм» на Венецианской биеннале.
«Отречение» — это 20-минутный фильм о католическом священнике, ведущем аскетичную и уединенную жизнь, вполне подобающую его положению.
В первой сцене можно видеть типовой балтийский пейзаж: стального цвета море, густой сизый туман и разрываемые ветром прибрежные колючки. На фоне суровой природы появляется одинокая фигура в черном.
Заметным художественным решением являются как раз такие кадры: нарочито фотографичные, с идеально выстроенной геометрией пространства, созданные будто бы по указке Андрея Звягинцева. Есть здесь то же, что и у Звягинцева, чередование природных ландшафтов и крупных планов, тот же молчаливый брутализм природы, то же жестокое очарование севера, знакомое по «Возвращению» и «Левиафану».
Однако зритель сталкивается не только с высокохудожественной картинкой: во время просмотра ему предстоит открыть в себе форменного вуайериста. Эффект подглядывания достигается за счет того, что художница и ее камера фокусируют внимание на едва уловимых деталях: плотной вязке шерстяного свитера, узким петлям рубашки, легком дрожании карандаша. Карандаш, к слову, принадлежит самому священнику, ежедневно переживающему невозможность искусства.
Священник пытается рисовать. Затем он рассматривает каталог с фотографиями балтийских красавиц, облаченных в традицонные одежды; каталог, напоминающий журнал с неопределенной выставки, посвященной, скажем, латышскому промыслу и национальному наряду. Обычный каталог, который можно полистать в минуты досуга. Обычная документация повседневности, через которую прорывается что-то еще, какое-то смутное беспокойство. В каждом жесте священника угадывается напряжение, сдерживание которого требует недюжинных усилий.
Священник укладывает друг на друга расшитые золотом обрядовые материи, одну поверх другой, красный бархат сменяется фиолетовой парчой, золоченые узоры перекрывают друг друга. Эта процедура, прагматика которой не ясна зрителю, кажется, приносит особое (тактильное? визуальное?) наслаждение священнику. Многослойность становится здесь метафорой сложного устройства самого опыта взаимодействия с искусством — чувственного, интеллектуального и даже религиозного. Религиозность в данном случае стоит понимать феноменологически — это и ритуал созидания/любования, и завороженность творением, то есть навязчивое желание видеть в нем загадочность и необъяснимую силу. Захваченность, переживание собственной малости и хрупкости при столкновении с
В фильме можно некоторое время наблюдать за тем, как священник застегивает пуговицы своей черной сутаны. Каждая из множества упрямых пуговиц попадает в петлю, и, несмотря на подрагивание пальцев, процесс находит свое завершение. Возможна ли сегодня такая благостная завершенность в искусстве? Навряд ли. Искусство — это беспокойство и вечное становление, безостановочное движение от себя. Невозможность искусства — это застывшее озеро, которое появляется у Эпнере в финальных кадрах. Оно будто бы напоминает о покое и выдержке, о воле и укрощении страстей. Только вот отречение — это не просто усмирение плоти и мятежного духа, это отречение от мира: ведь между ним и искусством нет никакой разницы.
Текст: Марина Симакова
